Лето Господне

Сегодня непарный день, все парильщики свободны. Да хоть бы и гостей мыли, извинились бы для такого раза, Сергей Иваныч, хозяин, выздоровел, приехал в бани. Так и сказал Горкин, только нас из пролетки подхватили. И все молодцы в один голос закричали:

- Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!…

- Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь, валяйте! - весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у «тридцатки», а я за ним.

Как сказал он «валяйте», так у меня и заликовало сердце: «здоров папашенька, прежний совсем, веселый!» Когда он рад чему, всегда скажет и головой мотнет - «валяйте»!

«Тридцатка» самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые гости, чистые; а хочет кто пустить пыль в глаза - «плевать нам три гривенника!» - грязно коль одет, приказчик у сборки ни за что не пропустит, а то чистые гости обижаться могут. Да и жулик проскочить может, в карманах прогуляться, за каждым не углядишь: хорошие гости все известны, пригляда такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.

«Тридцатка» невелика. По стенам пузатые диваны с мягкими спинками, накрыты чистыми простынями: вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть не под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно принимают, называют - «молодой хозяин». И Горкина ублажают, - все его уважают-любят. Когда я бываю в банях, всегда любуюсь на расписанные стены: лебеди по зеленой воде плывут, а на бережку белые каменные беседки на столбиках, охотник уток стреляет, и веселая свадьба, «боярская»… - весело так расписано, как в театрах.

Народу набилось - полна «тридцатка». Все глядят на отца и на меня, мне даже стыдно. Горкин доволен, что ребята так великатно себя оказывают. Говорит мне, что этого за денежки не купишь, душой любят. И отец рад ребятам. Привык к народу, три недели не видал, соскучился. Без путя не балует, под горячую руку и крепким словцом ожгет, да тут же а отойдет, никогда не забудет, если кого сгоряча обидел: как уезжать, тут же и выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: «ну, кто старое помянет…» И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - «валяй»! - скажет, - «только не валяйся».

- Доправляться, ребята, приехал к вам… да, правду сказать, и соскучился. Всегда окачку любил, а теперь добрый человек присоветовал… видали, чай, у меня героя-то вашего, Майорова, «севастопольца»! Вот-вот, самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со студеной окачки легчало мне.

Все говорят: «да как же-с!… первое средствие, как вы привышныи». Советуют, кто постарше, сперва в холодной помыться, без веничка-без пару, облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких, голову-то и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку пооткроет.

В замыленные окошки с воли стучат чего-то. А это банщицы-сторожыхи - хозяина просят поглядеть. А им говорят: «опосля окачки увидите, пошутит с вами». Мы слышим заглушенные бабьи голоса:

- «Здоровьица вам, Сергей-Ваныч!…» - «Банька, Господь даст, все посмоет!»… - «Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья!» - «Здравствуйте, голубчик Сергей-Ваныч… я это, Анна Иванна, Аннушка!…» - «И я тут, Сергей-Ваныч… Поля-то, слышите голосок-то мой?… Поля-горластая! все, бывало, вы меня так… соскучнилась я по вас!» - «Как разрядилась-то, соколу-то показаться - покрасоваться… на Пасху чисто!…» - «Да, ведь, праздник… вот я и расфранчилась, глазки повеселить!…»

Все подают голоски. Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда скромную, тихую Анну Ивановну - Аннушку, которую все зовут - пригожей; и глазастую, бойкую Полю, - «с огоньком», - сказал как-то отец, которая, бывало, меня мыла, маленький был когда, и мне было ее стыдно. Признаю и Анисью-синеглазку, у которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне; и старшую сторожиху Катерину Платоновну, чернявую, по прозванию «Галка»; я ее так прозвал, и все стали так называть, а она и не обижалась, - черненькая! И хрипучую Полугариху, которая в Старый Ирусалим ходила, и толстуху Домну Панферовну. Все собрались под окнами «тридцатки», все хотят поглядеть «на сокола нашего», все рады, «сороки-стрекотухи», - Горкин их так зовет. Все хотят пошутить с отцом, «хоть в отдушинку покричать». Отец велит открыть форточку и кричит:

- По строгому хозяину соскучились?…

А оттуда, все разом:

- Уж и стро-гой!… - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!… То-то она и разрядилась, для строгости!… По плетке вашей плачет, проплакала все глазки!… Подай голосок, Полюшка… чего молчишь?…

- Спасибо, бабочки, за ласку вашу, за молитвы!… - кричит отец, - молебен, слыхал, служили?… После бани увидимся, а то, поди, народ сбегается, не пожар ли!…

Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ сбегается, спрашивают - «чего случилось? день непарный, а чисто базар у бань?». Им говорят: хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал. В форточку слышно, как голоса кричат:

- «Дай ему Бог здоровья!…» - «Слышь, Сергей-Ваныч… есть за тебя молитвенники, живи должей!…»

Отец машет к форточке, говорит шутливо:

- Народу что взгомошили… как бы и впрямь пожарные не прикатили!

Говорят, довольные:

- Такая, значит, слава про вас… и по Замоскворечью, и по всей Москве… вот и бежит народ.

Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут - «кан-то-нист», Почему так зовут - никто не знает. Он не весь православный, а только «выкрест». Отец его был «николаевский солдат». Он очень смешной, хромой, лысый и маленький. Хоро шо знает по болезням, не хуже фершала. И стрижет, и бреет, и банки-пиявки ставит, и кровь пускает, и всякие пластыри изготовляет. Не говорит, а зюзюкает. Зовут его за глаза зюзюкой, - а то он сердится. В женских банях Домна Панферовна знаменита, а у нас Сай-Саич. Но Домна Панферовна больше знаменита. Только ее зовут, как надо какой-то «горшок накинуть», если с животом тяжело случится, особенно на маслянице, с блинов: она как-то умеет «живот поправить».

Сай-Саич заворачивает отца в чистую простынку, густо намыливает ему щеки и начинает брить.

- Нисево-с, виздоровлите-с… мы вас в самого молодого зениха сделаем зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!…

Я смотрю и боюсь, как бы отец не велел, по прошлому году, обрить мне голову, - мальчишки все дразнили - «скли-зкой! скли-зкой!…». Отец все к лету голову себе брил, а мне заодно: «чтобы одному не скучно было». Хорошо - не вспомнил, «чтобы не скучно было»; теперь мы и без того веселые.

Самый обед, а не расходятся. Отец велит лишним идти обедать, а оставленным для окачки говорит:

- Понятно, не дело это, ребята, - несрочное время выбрал, - да вышло так. Ну, опосля слаже поедите.

- Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и мы всегда сыты будем!…

Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики в иллюминацию заправляют, коли спешка, и погреба набивают, и чего только не заставь, - все кипит. Тут и Антон Кудрявый, и Петра-Глухой, и лихой скатывать на коньках с гор Сергей, и верткий Рязанец, и Левон-Умный. Раздевается и молодец «тридцатки», здоровяк Макар, который мне ноготки подстригает ножничками, и я дивлюсь, как он умеет не сделать больно, с такими большими пальцами. Даже «старший», который стоит за сборкой, высокий, черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин говорит:

- Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал, - прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.

Акимыч - особенный, «молчальник». Говорят, - на Афон собирается, внучку только в деревне замуж выдаст. У него в «тридцатке» всегда лампадка теплится перед образом в розовом веночке: на ложе покоится св. праведная Анна, а подле нее, в каменной колыбельке, - белая куколка-младенчик: «Рождество Богородицы». Он всегда на ногах, за сборкой, получает за баню выручку, а одним глазом читает толстую книгу - «Добро-то-любие». Горкин его очень почитает за «духовную премудрость». После баньки они вместе пьют чай с кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про Акимыча говорят, будто он по ночам сапоги тачает и продает в лавку, а выручку за них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да беда случилась: сгорел трактир, и сын-помощник заживо сгорел. Он и пошел в люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.

В горячую, где каменка и полок, - мы всегда с Горкиным там паримся, - Акимыч не советует: кровь в голову ударит. Отговаривает и Горкин. А отцу хотелось сперва попариться. Он послушался стариков, сказал: «что делать, слушаться надо стариков».

Положили нам молодцы на лавки тростниковые свежие «дорожки», а потом кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили в медных тазах такую пену воздушную-духовитую, даже из таза выпирало, будто безе-пирожное. И начали протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам проходить. До того ласково-приятно, сердце даже заходится, хочется постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, все суставы… - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи, не каждый может, даже вреда наделает. Отец стал поохивать. постанывать, - так приятно! И Горкин, - стонал прямо:

- О-ох… и чего это, дошлые, со мной исделали… всего-то-всего разняли, о-ох… фу-у… во-от… спа-асибочки, милые… о-ох… во всем телесе поет… о-ох… не-е, бу-дя… грех ублажаться так… о-ох… фу-у…

А все не подымается, все Левой его ублажает. А меня Сергей-катальщик ублажает. А отца двое самых отменных ублажают, - Антон Кудрявый и ловкач Рязанец. А потом нас особенными мочалками протирали, с горячей пеной. И совсем телу нечувствительно, только горячим пышит, и слышно, как пузырики шепчутся на теле, - покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и не найдешь: их банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы, называется у них - «пух липовый». Такая вот мочалка - с большое гнездо воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.

Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:

- Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.

Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал сказку про «мертвую» и «живую» воду. И тут так будет?… чу-до?…

Вымыли нас, и отец велел готовить тазы, одной студеной, теплой не разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не годится: хоть она и не зимняя-ледяная, а в земле по трубам бежит, да земля еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец - «валяйте цельной!». Но тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так. Горкин пальцем даже на отца погрозился, как на меня, не слушаюсь когда. Стали старики говорить; исподволь сперва) надо, тазиков десять середней вылить, а там посвежей… а потом уж живой водой, во здравие, Господи благослови. Не забудь студеного «удару», а то может и ушибить. Отец поморщился:

- Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!…

Горкин и Акимыч крестятся. И все молодцы за ними. Священное будто начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепотком Горкина, почему сейчас будет - живая вода? Он тоже, шепотком:

- Она папашеньке живот подаст… жись, здоровьице.

А почему?… моленая, да?… со Крестом, да?…

Понятно, моленая. Вишь - крестятся все, во здравие. Потому и крестят водой моленой, она жись подает.

Отец спрашивает:

- Вы, неразлучники… шепчетесь там чего, как тараканы?…

Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:

- Да вот, любопыствует, что за живая вода. Давеча в народе был разгр… водой, мол. живой Сергей Иваныч скачиваться приехали. Я и поясняю, от Писания: сам Господь-Христос исповедал: «Аз есмь Вода Живая!» Молевая, мол, вода - живая вода, Господня, оживит. В Писании-Апостоле так: «банкою водною-воглагольною».

Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже от Писания сказал: купель, мол, банька, и из тазов скати - одинако, будто купель; ежели с молитвой и верой приступают - будет, как от Купели Силоамской. А я знал про купель, из «Священной Истории».

И стали тазы готовить.

Акимыч велит - легонько окачивать, не шибко высоко, в голову чтобы не шарахнуло. А отец - «сразу валяй, ребята!». Я и вспомнил, как и доктор Клин велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:

- Ты еще, поросенок… у-чишь!

Но тут Горкин с Акимычем вступились:

- Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь, Сергей Иваныч, тут не баня теперь, а Господи благослови. Живая вода поливается на главу болящую… уж покоритесь.

- Нечего, видно, делать… - говорит отец, - скачивайте, ребята, как наши праведники велят.

И я в праведники попал. И стали тихо окачивать. Сперва обливали молодцы, приговаривая:

- Ну-ка. басловясь… болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится - болесь свалится! Вода хлещет - телу легчит!… - и еще много приговорок.

Потом Горкин с Акимычем. А как принять таз - крестились и шептали. Горкину до головы не дотянуться, - скамеечку ему приладили. И ни смеху, ни… как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не кричит - «живей, валяйте!» - а крестится, за плечиками ежит, как студеная подошла. Тазов тридцать, пожалуй, вылили. Обернули шершавой простыней и понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной, - тепленькой-майской окатили и тоже в простынку завернули. И стало легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:

- Вот, спасибо, ребята, удружили. Так хорошо-легко, будто и не болел. Утром вдруг полегчало, а теперь - будто совсем я прежний.

А ему все: «на доброе здоровье, дал бы Господь!»

Подремали чуть, - всегда банька сморит немножко. Нежусь себе и поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут с кулями и голубями. Отец так велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому маляру-самоучке. Все отец напевал - «Вот барка с хлебом пребольшая, кули и голуби на ней…». Гляжу на стены и слышу, - будто и он про картинки думает:

- Ежели, Бог даст, все ладно будет… вот что хочу сделать…

- К Преподобному пешочком… - говорит Горкин.

- Это первым делом. А я вот про что… Картинки эти мы замажем. А на место их Василь-Сергеич постарается… а то всамделишного живописца попрошу. Петра Алексеича Крымова, кума… он учитель рисования, бо-льшой мар. Так вот думаю… Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель, как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще… вот про живую воду говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: «Аз есмь Вода Живая». Ну, как, праведники?

Горкин с Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще «Крещение Руси» написать, как в древние времена благоверный князь св. Владимир в реке русский народ крестил.

- Верно! и это пустим, только с преосвященным посоветоваться надо, благословит ли…

- Да, ведь, образа-то в банях полагаются! - говорит Акимыч, а Горкин подакивает бородкой. - Для души польза, и от пустого какого слова воздержатся. И будто притча: грязь с тела смываешь? ну, так по-мни: как же надо скверну душевную смывать!

Всем понравилось, и стали просить:

- Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши бани великая слава, во всю Москву!

А тут, вдруг, Василь-Василич заявился. С делами-то запоздал к обеду. Приехал домой - и узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал. Очень жалел, что без него все было, не поспел. А на радостях, что хозяину полегчало, по дороге хватил маленько, - стреляет глазом. Отец приметил и говорит совсем ласково:

- Маленько намок, Косой?.

И не распекал. А Василь-Василич, с радости, так и кипит, душу оказывает:

- Глядите, Сергей-Ваныч… ду-шу мою!… ну, что мы без вас?! кто направит?!. Голову потерял, не спал-не ел… все из рук валится! А теперь… давайте мне делов, сгорю!…

Отец мигнул Акимычу - зельтерской ему, прохладиться. А нам ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам - красенькую, за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал. Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске - как полагается. Всех обласкал.

Ланинской прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали Сай-Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой боли не было, все подсохло.

Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи… - разве от них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.

А уж они-то ему!…

- «Опять веселый, соколик наш!» - «Дай, Господи, долго жить, здраву быть!»… - «А мы-то как горевали, столько не видамши… чего не передумали!»… - «А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!…»

- Знаю, от души вы, милые… спасибо, бабочки!… - говорит отец и велит старшей, Катерине Платоновне - «Галке», выдать из выручки красную за всю «артель сорочью»: «будете веселей песни петь».

И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:

- «Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!» - «Не угощенье нам, а ласка дорога!…» - «Сергей-Ваныч, меня, Полю, послушайте!… Да не голосите, бабы, дайте словечко досказать!… Как увидали вас, ясные глазки… солнышком будто осветило!…».

А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутит:

- Ты сама солнышко… ишь ты, какая золотая… разрядилась, как канарейка!…

- А как же ей не рядиться… кто приехал-то! об вас только и разговору… - смеются бабы, а Поля им:

- А чего мне язык завязывать! Хочу - и говорю про Сергей-Ваныча моего… про хорошего человека да не говорить!… Вольная я, Полечка, ничья на мне воличка!… Захотела и разрядилась!…

- «Платье-то как накрахмалила, вся шумит!…» - «Верно, что канарейка, Сергей-Ваныч… как хорошо сказали…»

И правда: как золотая канарейка, Поля, смотреть приятно: солнечный такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая, а в желтом еще красивей.

- А глазки-то сла-бые еще… не вовсе еще здоровые…

Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:

- Мели еще… - сла-бые! И вовсе ясные… сокол прямо!…

- С вами и не развяжешься, - говорит отец, - пошел, Гаврила.

Гогочут - кричат вдогон, - живые гуси, все уши прокричали.

Отец велел Гавриле - шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к пружинистой подушке и дышит, дышит…

- Ах, хорошо… уж очень воздух!… В рощи бы закатиться, под Звенигород… там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке. Погоди, Ванятка… даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не видал… Уж и луга там… живой-то мед!… А народ-то ласковый какой, Панкратыч?!. Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне поднесли… а уж нонче как встретили, - вот это радость.

- Наш народ, Сергей Иваныч… - уж мне ли его не знать!… - пуще всего обхождение ценит, ласку… - говорит Горкин. - За обхождение - чего он только не сделает! Верно пословица говорится: «ласковое слово лучше мягкого пирога». Как вот живая вода, кажного бодрит ласка… как можно!…

Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят, как подкатываем лихо.

- Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем пооправитесь. даст Господь.

Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:

- Обедать скорей, есть хочу… ботвинью не забыли?… Все бегают, тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и Белорыбицы, миска хрустально-сияющего льда… Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает руки, оглядывая веселый стол.

- Горку зовите, вместе будем обедать! - кричит он в кухню. - Совсем хорошо, легко… - отвечает он матушке, - живая вода прямо! А уж как встречали!,. бабы все уши прокричали… А уж есть хочу!…

Такая радость, такая радость!…